Умка: «Бессмертие ощущаю в дороге»

Автор — Элла Молочковецкая

Аня Герасимова, она же Умка – филолог, переводчик, автор стихов и песен, лидер рок-группы. А для тех, кто эти песни слушает – это человек, который пишет о том, что их волнует, и облекает в подходящую форму. Наверное, можно сказать, что каждый её визит в наш город – большое событие. В этот раз после выступления в турклубе «Спутник», в окружении уфимских друзей, Аня ответила на наши вопросы.

— Когда вы пишете песню, что первично — слово или музыка? Поскольку для вас слово — это профессия, не мешает ли это при создании текстов?
— Я уже много раз говорила: песня тем и отличается от стихов, что в стихах есть своя внутренняя музыка, и какую-то дополнительную приделывать к ним бесполезно и вредно (тот факт, что половина человечества этим занимается, не освобождает её от ответственности и не добавляет качества результату). Ничего не «создаю» и никогда не «создавала», все получается или само, или никак. И в случае с песней — либо слова сразу с мелодией (как правило, прежде всего, припев), либо сначала мелодия, а чуть позже слова. Увы, в последнее время песен не сочиняю. Вот одну сочинила — она возникла из припева, полуприснившегося: «Успокоительно-успокоительно-успокоительно-успокоительное». Песня, типа, смешная, как я давно уже пою: «из всех нормальных реакций нам скоро останется только смех». К сожалению, в критических обстоятельствах человек часто теряет чувство юмора, а ведь это единственное спасительное чувство.
— Одной из песен, которую вы исполняли на концерте, была песня о дереве без корней. А что для вас корни? Важны ли они?
— Важны. Это моя страна. Дальше распространяться — может прозвучать пафосно, а это ни к чему.
— Еще одно слово, которое часто слышится у вас — время. Какое сейчас время?
— Ээээ… двенадцать сорок семь по Москве, 3 октября 22 года.
— Поражаюсь вашему не то чтобы трудолюбию, а трудоголизму в чистом виде. Не говоря о постоянных гастролях и концертах, это сочинение песен и стихов, издание сборников о самых разных людях: поэтах, музыкантах, творческих друзьях. А сейчас, оказывается, идёт набор дневников, и все это выливается в огромное произведение. Как и когда мы сможем с ним познакомиться?
— Постараюсь особо не затягивать. Дневник — дело муторное, занимает много времени, но раньше не было соцсетей и прочего компьютерного контента, съедающего половину жизни, и можно было успевать фиксировать что-то интересное. А когда фиксируешь, интересным становится буквально всё. Для человека, с детства привыкшего к литературе как профессии, это очень естественное занятие. Я и как потребитель больше люблю дневниковую прозу (а также воспоминания и жизнеописания), чем «художественную литературу», мне интересно, «как все было на самом деле». Прежде чем приступить к набору дневников (целая огромная полка тетрадей мелким неразборчивым почерком), я много лет собирала, составляла, переводила, комментировала, издавала автобиографии и биографии других людей, и знаменитых, и просто друзей-знакомых. Я вообще много работала в архивах с рукописями, люблю и знаю это дело. Применять эти навыки к самой себе, к тем самым бумажкам, которые так спасали меня на протяжении сорока лет, — и смешно, и невероятно увлекательно. Идеальное занятие для архивиста-нарцисса, лучше не придумаешь.
— Вы уже не впервые в Уфе, здесь сложился круг хороших знакомых. Расскажите, пожалуйста, о том, как вы познакомились и сейчас взаимодействуете?
— Тут никаких особых историй нет, все знакомятся в интернете. Взаимодействуем спокойно и радостно, с полным взаимопониманием. Мне же главное — свободный вход для всех, матпомощь по желанию. Ребятам огромное спасибо.
— В вашей богатой на встречи биографии есть ли какие-то из них, которые вы можете назвать ключевыми? И есть ли не-встречи, о которых вы сожалеете?
— Ни о чем не жалею. Нет смысла жалеть — только расстраиваться. Главная встреча моей жизни — Боря Канунников, с которым мы играем и живем вместе, по совпадению, ровно 25 лет, это принято считать каким-то важным юбилеем. Его гитару слышно на всех (или почти всех) наших записях, наш звук — это, прежде всего, он. Всякое в жизни бывает, но по большому счету — редкое везение.
— Не могу не упомянуть о любимых мной битниках, с которыми именно вы нас, как читателей, познакомили. Видели ли вы относительно недавний фильм, где Дэниэл Редклифф играет юного Аллена Гинзберга? И еще вопрос: сейчас обладает ли личность, например, Джека Керуака для вас тем же очарованием, как в тот момент, когда вы начали переводить его книги?
— Нет, не видела. Я вообще последние лет тридцать практически не смотрю кино, за незначительными исключениями. Особенно не могу смотреть, когда делают кино из жизни тех людей, о которых я слишком много знаю, будь то Хармс или Гинзберг, Керуак или Мандельштам. Керуак как личность меня никогда особо не очаровывал, у нас с ним скорее «дружеские отношения», и в процессе перевода на не терпящий лишних сантиментов русский язык мне приходилось его как бы одергивать: соберись, тряпка, будь мужчиной! Поэтому «моего» Керуака читать приятнее, чем «чужого»: я, например, никогда не напишу «я заплакал» или «я зарыдал», а только — «я чуть не заревел» или «я пустил слезу».
— В стихах вы реагируете на события? Или постепенно отстраняетесь от актуальности в пользу умудренности?
— Какая там умудренность, только успевай уворачиваться. Я, как уже сказала, никогда специально ничего «актуального» не пишу. Порой лучше промолчать, воздержаться от высказываний на темы, в которых не разбираешься.
— Как вы относитесь к тому, что вас именуют «легендой»? Или «российской Джоан Баэз»? Как вообще, будучи настолько известным человеком, остаться настолько демократичным в общении, как вы?
— Отношусь с отвращением. Слово «легенда» (которое они пытаются прилепить ко мне уже лет 30) просто не переношу. Любые искусственные попытки выстроить стенку между собой и слушателем отношу за счет комплексов артистов, будь то комплекс неполноценности или мания величия, что в принципе две стороны одной медали. Это они «интересничают», причем довольно успешно, ибо их (ведущийся на это) зритель тоже в массе своей человек закомплексованный и не больно-то умный.
— По моему мнению, вы — просто странствующий интеллигент. Но странствия — вещь неуютная и небезопасная. Как вы справляетесь с гастрольной жизнью?
— У меня есть постоянное место для жизни — однокомнатная квартира в Зеленограде, где мы с Борей живем уже больше 10 лет. Стационарное помещение, конечно, удобно с точки зрения регулярности жизненных процессов (сон, еда и проч.) и литературной работы, а также как склад книжек-игрушек-картинок и разных других штучек, накопившихся за всю жизнь. Но, сказать по чести, настоящее счастье, т. е. бессмертие, я ощущаю только в дороге. Это такое странное счастье, неяркое, даже, наверное, несколько угрюмое с виду. Думаю, дело в легкой форме дромомании — есть такое психическое отклонение, когда человек не может жить на одном месте. Ну, ничего, справляюсь. Все время куда-нибудь уезжаю, гастроли — хороший предлог. Рада уехать и рада вернуться.
— Играя в акустике, как вам удаётся держаться на грани рок-музыки и авторской песни?
— Что значит «удаётся»? В отличие от большинства современных представителей «смешанного» жанра я к «бардовскому» направлению отношусь старорежимным образом, как положено было в мои времена, и никоим образом себя к ним не причисляю, а собственные упражнения в этом роде считаю стилизацией. Мы играем — жестко — рок-н‑ролл, и всё. Хотя понятно, что сама выросла из Высоцкого–Окуджавы–Новеллы Матвеевой, и от этого не открещиваюсь.
— Понятно, что ваш стиль — уникальный, присущий только вам. Но вот о влияниях в музыке хотелось бы узнать больше.
— Ничего уникального во мне нет, кроме разве что голоса — он с детства, похоже, не менялся, и пою я именно им, а не «вокалом», как большинство женщин (да и мужчин, увы). Мой «стиль» получился из прямого скрещивания Высоцкого/Окуджавы (которых услышала, благодаря родителям, лет в пять) с рок-н‑роллом, который ворвался в мою жизнь в подростковом возрасте и с тех пор в ней по праву царит. Взаимопроникновение культурных традиций — древний основополагающий процесс, у него свои законы, а мы — всего лишь результат.